Этот этап знаменуется переходом «родителей» украинской нации
от кабинетного теоретизирования к практическим шагам по ее созданию. Эта
деятельность заключалась в изобретении разговорного и литературного языков,
подбор для него литературных «памятников», написании «истории» древнего
украинского народа и насаждении поганско-христианской веры (униатства). Для
этого была использована вся мощь Австрийской Империи, которая не остановилась
даже перед физическим уничтожением сопротивлявшихся «украинизации»
русинов.
«Азбучные войны»
Галиция, ставшая в 1772 году после раздела Речи Посполитой
частью Австрийской Империи, реально оставалась под властью поляков, которые
сделали все возможное, чтобы вытравить из памяти русинов любое упоминание о
русском прошлом Галиции. Первым практическим мероприятием стала попытка
внедрения латинского алфавита.
В начале 19 столетия поляки предпринимают решительную атаку на
кириллицу. Главной их целью был полный переход русинов Восточной Галиции на
латиницу. В случае удачи со временем можно было бы без труда доказать, что
галицко-русский язык – всего лишь вариант польского.
Однако следует отметить, что первые попытки внедрить у славян латиницу
связаны еще с немецко-австрийским Drang nach Osten, то есть с интервенцией
немцев на славянские земли. В качестве примера можно привести фрагмент так
называемых «Фризенгенских памятников» 10 – 11 века, найденных в 1803 году в
Германии: «Glagolite po nas redka slovesa: Boze, gospodi milostivi, otce boze,
tebe ispovede ves moj grech, i svetomu Krestu i svetej Marii...»
Впрочем, о переходе на латиницу как общий язык для всех славян мечтали
в начале 19 века и вполне прогрессивные пропагандисты славянского единства.
В Австро-Венгрии давно оценили политическое значение правописания у
подчиненных и не подчиненных ей славян. Считалось большим достижением добиться
видоизменения хоть одной-двух букв и сделать их непохожими на буквы русского
алфавита. Для этого прибегали ко всем видам воздействия, начиная с подкупа и
кончая откровенным давлением.
В 40-х годах 19 века венский дворцовый библиотекарь и филолог, словенец
по национальности, Варфоломей Копитар разрабатывает план языковой агрессии по
отношению к русинам. Для этого он предполагал внедрить в языковую практику
фонетическую транскрипцию, которая привела бы к индивидуальному
написанию практически для каждой деревни в Галиции. Кроме того, он собирался
заменить кириллицу латиницей, о чем он еще в 1823 году написал в своем письме к
чешскому филологу Йозефу Добровскому: «Мой идеал для всех славян - латинские
буквы, и для дополнения – несколько славянских букв из кириллицы».
Та же самая мысль о внедрении вместо традиционной орфографии
фонетической транскрипции (т.е. как слышится, так и пишется) возникает
и у поляков. И уже в 70-х годах ряд книг и журналов начинают печатать таким
образом.
К началу 18 века полонизация в Галиции зашла настолько далеко, что даже
среди священнослужителей, которые должны были быть не только носителями
церковнослявянского (старославянского) языка, но и самым образованным слоем
галицких русинов, незнание церковнославянского языка и кириллицы было просто
поразительным. Лишь один из ста мог читать и понимать то, что он читал при
богослужении: «..яко cотный иерей едва славенский разумеет язык, неведай что
чтет в Божественной службе…»
Что же в таком случае можно было говорить о простых русинах? По этому
поводу можно привести слова из предисловия к «Словарю славено-польскому»,
изданному во Львове в 1830 году: «Русин, желая выразить высокое понятие и не
зная, есть ли для него выражение в русском языке или нет, берет для его
обозначение слова латинские, немецкие или польские. Таким образом, не ощущая
нужды обучаться сложным русским фразам, он в конечном итоге лишается возможности
понимать их. Но, даже если бы и нашлись желающие выучиться русскому языку, то
для этого не оказалось бы ни словарей, ни грамматик соответствующих». Автор
этих слов Иосиф Левицкий, в 1834 году издает «Грамматику русского, или
малороссийского, языка в Галиции». Первую грамматику галицко-русского языка...
На немецком языке!
Абэцадло
В 1833 году во Львове появляется сборник «Piesni polskie i
ruskie ludu galicyjskiego» (Песни польские и русские галицкого народа),
составителем которого был «Вацлав из Олеська» (Вацлав Залеский). В качестве
алфавита он использовал не русский польский, что объяснил следующей причиной: «Я
положил себе за основу по возможности писать так, как говорит народ, пусть даже
при этом возникли бы грамматические ошибки. А то, что я для этого использовал
польские буквы, а не глаголичные или кирилличные, – так каждый меня за это,
очевидно, похвалит. Уверен, придет пора, когда все славянские народы оставят те
старые буквы, которые больше всего препятствуют приобщению славянской литературы
к общей массе литературы европейской». Но истинной целью была все та же идея
осчастливить русинов, приобщив к «великому польскому языку и польской культуре».
А, затем сделать из них «украинцев».
Другой «отец» (и в прямом и в переносном смысле) «украинской нации»
Иосиф Лозинский начале 30-х опубликовал брошюру «O wprowadzeniu abecadla
polskiego do pismiennictwa ruskiego» (Об использовании алфавита польского для
литературы русской). В ней он говорит об «украинском» языке, который «не имеет
собственной литературы, и до сих пор не был письменным». Отсюда он делает вывод
о том, что «украинский» язык «имеет свободу выбрать себе такую азбуку, которая
наиболее подходила бы для выражения его звуков и была бы наиболее полезной для
его развития. Такой считаю польское абецадло (название польской азбуки).
Употребляя кириллицу, мы, словно эгоисты, замыкаемся в черепашьем панцире перед
другими народами. Именно следуя за системой письма живых языков, оживет и
разовьется язык украинский, а в системе мертвой кириллицы, он если и не умрет,
то, по меньшей мере, ему будет очень трудно выкарабкаться».
Но неблагодарные галицкие русины не поняли искреннюю, «отеческую»
заботу о них польского ксендза, и поднялись на защиту своего правописания –
«абецадло» становится у них практически бранным словом. Бурные протесты на
грани восстания русского населения Галиции вынудили испуганное этим фактом
австрийское правительство, и их польских клевретов отказаться от своего плана
ополячивания галицких русинов при помощи насаждения «абэцадла».
Впрочем, ксендз Иосиф Лозинский только попытался реализовать идею,
которую до него уже претворили в жизнь Габсбурги, вырастив из сербов
янычар-хорватов.
О пагубности для сербского народа окатоличивания и «хорватизации» (под
влиянием католического духовенства) можно привести слова хорвата Игнатия
Берлича, сказанные им в начале 19 века «И до чего нас, в конце концов, доведет
этот алфавит? Мы лишь испортим общепринятую латинскую графику своими
дополнениями к буквам, но так и не будем иметь собственную азбуку. До каких пор
мы будем скрывать нашу собственность? Разве у нас нет нашей кириллицы?»
Впрочем, он не мог предвидеть, что в 90-х годах 20 века сербы расплатятся
кровью за «отеческую заботу» о них со стороны предусмотрительных австрияк.
Игнатий Берлич был совершенно прав. Тот, кто знаком с польским или
чешским языком, наверняка, обратил внимание на то, насколько сложно и тяжело
передаются средствами латиницы нетипичные для нее славянские шипящие звуки: «ж»,
«ч», «ш», «щ». Для этого они используют диакритические знаки («довески» к
буквам c, e, l, z...), которыми переполнены их языки. В отличие от латиницы
кириллица оказалась наиболее удобным алфавитом для передачи восточнославянской
речи. Она намного ближе к фонетическому строю славянских языков и в целом,
несмотря на большее количество букв, оказывается проще, нежели латиница с
многочисленными дополнениями.
До венгерской революции 1848 года споры по поводу польских и австрийских
языковых изысков велись еще при помощи обычных дискуссий. Но после подавления
революции наступает период реакции (1848 – 1859 гг.). Он связан с именем
польского графа Агенора Голуховского, который более четверти века был галицким
губернатором. Это период еще называют «тисни рокы» (тесные времена) или
«голуховщина». Самым активным помощником Голухова был инспектор учебных
заведений всей Галиции – «украинец» Евсебий Черкавский (в прошлом – бывший
учитель). Серьезные гонения на галицко-русский язык начались после его письма от
27 апреля 1859 года, адресованного венскому обер-полицмейстеру барону Кемпену. В
этом письме он утверждал о том, что «польский язык, который по своему развитию
стоит на уровне европейских языков и имеет богатую литературу почти во всех
отраслях человеческого знания, служит объединяющим языком для всей интеллигенции
края». А «украинский» язык «не имеет ни грамматических правил, ни, тем более,
литературной обработки». И галицкие крестьяне «кто по невежеству, а кто в
нечистых намерениях сочли возможным вместо того, чтобы пестовать и развивать
родной язык, берут нечто готовое, пусть и чужое». Но самым кошмарным в
создавшейся ситуации было то, что этим «чужим» был даже не церковнославянский:
«Все что пишется или печатается по-украински в Галиции, – приобретает сейчас
окраску великорусского языка, причем перенимается также русское гражданское
письмо». Эти события будущий классик украинской литературы Иван Франко
назвал «гэнэральным оскаржэнням руськойи народности» (генеральным
опротестованием русской народности)».
Напомню, что эти события начались после прохода через Галицию и
Закарпатье стотысячной русской армии фельдмаршала И.Паскевича, которая пришла
по просьбе австрийского правительства для помощи в подавлении венгерского
восстания, а ее появление вызвало быстрое возрождение русского самосознания
галицких и закарпатских русинов. Россия и все русское уверенно входило в
жизнь и быт галицких русинов. Интеллигенция начала с энтузиазмом учиться
говорить на русском литературном языке. Русские книги и газеты, несмотря на
запреты, с трудом, но провозили через границу. Галицкие журналы хвалили Петра
Конашевича-Сагайдачного за его борьбу против Унии, с уважением отзывались о
православии русского народа. В воссоединении с Россией русские галичане видели
свое будущее, а про Россию писали не иначе как «мать-Россия». Симпатии
русинов к России еще более усилились в 1854 году, в первые дни Крымской войны,
когда «благодарное» австрийское правительство объявило мобилизацию против
России. Галицкие русины стали всерьез полагать, что Россия присоединит к себе
если и не всю Галицию, то, как минимум, ее восточную часть.
И если для поляков это еще могло сойти за простое непотребство, то для
трещавшей по всем швам лоскутной Австрийской Империи, это было смерти подобно.
Австрийское правительство в лице Агенора Голухова начало предпринимать
практические меры. Которые нашли полную поддержку Ватикана, все время
стремившегося вернуть «православных язычников» в лоно правильной – католической
церкви.
Для этой цели Австрийские власти создают на оккупированных ими землях
Западной Руси базу «самостийного украинства», названную его апологетами
«украинским Пьемонтом». «Украинизаторы» дали это название с умыслом, пытаясь
сделать из Галиции аналог независимого Сардинского королевства, сыгравшего
ключевую роль в объединении Италии. Галиция должна была стать Пьемонтом всех
«украинских земель»... вплоть до Урала!!! Национальная доктрина
«украинского Пьемонта» проста – быть украинцем, значит быть враждебно
настроенным ко всему русскому: «Если у нас идет речь об Украине, то мы должны
оперировать одним словом – ненависть к ее врагам... Возрождение Украины –
синоним ненависти к своей жене московке, к своим детям кацапчатам, к своим
братьям и сестрам кацапам. Любить Украину значит пожертвовать кацапской
родней».
Антирусская пропаганда началась в 60-х годах 19 века бежавшими из
России в Галицию (после неудачного для них польского восстания) сыновьями
польских помещиков, которые начали пропаганду в Львовском университете. Но
успеха она не имела – даже «национально сознательные» пропагандисты избегали
слова «Украина» и «украинец», употребляя вместо них слова «русин» и «русский»
(которое, впрочем, писали с одной буквой «с»), или же заменяли его словом
«руський». Но действительно эффективные мероприятия по выращиванию «украинцев»
начались лишь спустя два десятилетия.
В 1855 году (через год после начала Крымской войны) губернатор Галиции
Агенор Голуховский начинает гонения против авторитетнейшего жителя Галиции,
профессора Львовского университета, отца Якова Головацкого, преподававшего язык
и литературу. Яков Головацкий был обвинен в пропаганде русофильства, и особенно
во введении в обиход русских оборотов речи. Одновременно стали поступать
сведения, что то же самое делают сельские священники, а эти настроения очень
поддерживает галицкая молодежь. О создавшемся положении, которое «ведет
понемногу до полной ассимиляции местного наречия русским языком», и было в 1859
году доложено в Вену инспектором учебных заведений всей Галиции – Евсебием
Черкавским.
Министр просвещения Австрии граф Лео Тун признает факты «опасными для
интересов государства».
В качестве противодействия русификации Черкавский выдвигает идею
полонизации: «Среди славянских народов лишь польский элемент является до
сих пор единственным бастионом против панславизма, потому сам собой
напрашивается вывод, что этот элемент необходимо использовать в Галиции».
Не прошло и месяца после доноса Черкавского, как в Вене на немецком
языке появилась брошюра чешского филолога Йожефа Иречека «Uber den Vorschlag
das Rutenische mit lateinischen Schriftzeichen zu schreiben» («О предложении
русинам писать латинскими буквами»), отпечатанная в правительственной
типографии. На титульной странице красовались слова: «По поручению
императорско-королевского министерства культов и просвещения». Это
означало, что языковыми вопросами занялось австрийское правительство
Иречек предельно ясно изложил цель реформы правописания: «Здоровое
развитие украинской литературы найдет в употреблении латинского письма самую
крепкую опору. Пока русины пишут и печатают кириллицей, у них будет
проявляться склонность к церковнославянщине и тем самым к российщине,
а потому само существование украинской литературы станет под вопрос.
Церковнославянское и русское влияние настолько велики, что грозят совсем
вытеснить местный язык и местную литературу». И далее: «Кроме отторжения
от российщины, переход на латиницу помог бы впоследствии галицким украинцам в
изучении польского и немецкого языков, без которых им все равно не
жить».
После такого идеологического обоснования, прозвучавшего, из уст
авторитетного и внешне непредвзятого чешского филолога Голуховский выдвинул
свой план:
1. Убрать с кафедры Львовского университета Якова Головацкого и
заменить его известным полонизатором Зигмундом Савчинским. 2. Ввести
латинский алфавит вместо кирилличного письма как важное орудие против
русификации. 3. Изучение украинского языка оставить лишь в высших гимназиях
(в низших обучать детей по-польски). 4. Отменить юлианский календарь.
И.Франко назвал этот план «бесценным документом традиционной польской
политики, направленной против России, и обозначает те же самые основы и те же
самые методы борьбы с русским элементом, которые были присущи Польше во времена
ее многовекового господства, и от которых она до сих пор не избавилась».
Из этих пунктов граф Лео Тун поддержал первые два. Яков Головацкий был
смещен с кафедры и был вынужден эмигрировать в Россию, где и умер. Епископы
Литвинович (Львов) и Яхимович (Перемышль) получили строгие выговоры за
употребления русских и церковнославянских слов и фраз.
«Латинизаторы» Тун, Иречек, Голуховский и Черкавский разошлись только
во мнении на предмет того, как следовало вводить латинский алфавит – то ли на
основе транскрипции (латинскими буквами обозначать звуки украинской речи – так
считали поляки), то ли на основе транслитерации (знаками латиницы просто
заменить кирилличные буквы – на этом настаивали австрийцы). При этом граф Тун
лицемерно проявлял беспокойство, чтобы «украинцы», не дай Бог, не подумали,
будто их язык просто заменяется польским. И в самом деле, что могло быть более
унизительным: собрались австрияк, чех и поляк, и провели диспут о том, на каком
языке говорить и какими буквами писать «украинцам». При этом самих «украинцев»
никто и спрашивать не собирался, они были должны просто терпеливо дожидаться
своей участи.
Уже летом Иречек собирался приехать во Львов и возглавить «азбучную»
комиссию, а с октября 1859 года «украинские» дети в Галиции должны были начать
обучение по чешским букварям.
Но размах народных выступлений против реформы несказанно поразил
поляков. Эти события 1859 года вошли в историю Галиции как «азбучная война».
Население Галиции протестует против нового названия жителей и нового
правописания: собираются стихийные собрания, появляются статьи в печати,
сочиняются петиции и отправляются депутации. Поначалу австрийское правительство
отнекивается, ссылаясь на решение «народных представителей» в Сейме, и
продолжает направлять в русские села «национально свидомых» учителей, увольняя
прежних недостаточно сознательных. Но ситуация продолжает накаляться и грозит
выйти из-под контроля. Испуганная австрийская власть отступает – слишком свежи
еще воспоминания о венгерском восстании. Однако от затеи с выращиванием
«украинской нации» не отказывается.
Правопыс
На вооружение принимается идея поляков о введении для русинов
так называемого «фонетического правописания», смысл которого прост – как
слышится, так и пишется. Это правописание обычно используется либо в научно -
исследовательской работе, либо в преподавании языков, но ни один народ в Европе
не заменял им своего исторически сложившегося алфавита.
Кажущаяся простота и логичность такого правописания обманчивы, так как
при наличии диалектов отсутствие общего (этимологического) правописания
становится фактором распада любой нации на отдельные субъединицы. Кроме того,
нарушается историческая преемственность одного и того же языка, вследствие его
исторического развития. И, в конечном счете, правописание, основанное на
фонетическом принципе, неминуемо становится этимологическим. А попытка
внедрения фонетического правописания в историческом плане оканчивается
провалом. Кроме того, этимологическое правописание является объединяющим
фактором для сильно дифференцированных в языковом отношении наций, крайним
случаем которых является Китай, где иногда даже жители соседних деревень не
понимают устной речи соседей и единственным средством общения является единое
правописание.
Но австрийскую власть интересовало не удобство и целесообразность
фонетического правописания, а именно разрушение языковой связи оккупированных
русских территорий с Россией. Фонетическая реформа украинского правописания
преследовала исключительно политические цели.
К концу 19 века в Галиции, уже начавшей называться Галичиной и
«Украинским Пьемонтом», вылупилось достаточное количество «птенцов гнезда
Голуховского», которые целью своей жизни поставили «возрождение великой
украинской нации». И эти «птенцы» с воодушевлением восприняли идею
фонетического правописания.
В 1892 году «Науковое Общество имени Шевченко» и галицкое
Педагогическое общество подали в австрийское министерство народного просвещения
проект о введении фонетического правописания в печатных изданиях, в учебниках
народных школ и в средних учебных заведениях.
Идею поддерживает и русофобская Народовская (объединявшаяся вокруг
журнала «Народ») партия во главе с ее видными деятелями, известными
полонизаторами Ф.Гартнером и С.Смаль-Стоцким. Мотивировка их ходатайства была
предельно проста: «Галиции и лучше, и безопаснее не пользоваться
тем самым правописанием, какое принято в России».
Впрочем «правопыс» (правописание) не был целью «наукового товарыства» и
«народовцев». Их целью было создание «украинского языка», как основы
«украинской» то есть не русской нации.
Возмущенные русины в Галиции и Буковине собирают более 50 тысяч
подписей против реформы, но на этот раз сделать уже ничего не могут.
В 1893 году австрийский парламент официально утвердил
фонетическое письмо для «украинского языка».
Далее методика была проста: при помощи полицейских мер во всех учебных
заведениях стали насаждать «кулишовку» (украинское правописание), отбирать
книжки, написанные на литературном русском языке, закрывать литературные
общества и увольнять всех несогласных с этим нововведением преподавателей.
«Фонетика» используется для официального делопроизводства, выпуска
периодических изданий, печатания книг. Маховик украинизации русинов начал
набирать обороты. Это подтверждают и более поздние откровения министра
просвещения и вероисповеданий петлюровской Директории митрополита Иллариона,
сказавшего, что успех введения «фонетики» был обусловлен только тем, что «цэй
правопыс здобув соби урядовэ затвэрдження» (это правописание получило
правительственную поддержку).
По воспоминаниям самого И.Франко, возмущенные галицкие читатели
возвращали подписанную прессу со следующими сопроводительными записками «Не
смийте мени присылати такой огидной макулатуры», «Возвращается обратным шагом к
умалишенным»...
Но украинизаторы не остановились только на «фонетике». В отличие от
австрияк, считавших серьезным достижением изменение даже одной буквы, они
предприняли более радикальные меры. Из алфавита они выбросили буквы «Ы», «Э»,
«Ъ», «Ѣ» («ять») и добавили «Ї», «Є» и «Ґ». Кроме того, они заменили
написание некоторых звуков: «Ы» на «И», «И» на «І», «Е» на «Є», «Э» на «Е», «Ъ»
в средине слова на «’»; несколько особняком стоит буква «Ґ» обозначающая
произносимый несколько иначе звук «г» (примерно так, как если бы после него
стоял твердый знак) в менее чем пяти сотнях «украинских» слов и буква «Ї»,
звучание которой можно приблизительно передать сочетанием «йи». (После отмены в
русском правописании буквы «ять» (Ѣ) и отмены в конце слов «эров» (Ъ)
отличия между русским и украинским алфавитом несколько уменьшились.)
Но почивать на лаврах «после трудов праведных» «национально свидомым» не
пришлось. Даже в таком сильно изуродованном виде письменный язык не разъединял
окончательно две части русского народа. «Филологи» начинают лихорадочно
выбрасывать из украинского новояза слова, хоть немного напоминающие русские и
насаждать слова, заимствованные из польского и немецкого языка. А когда и этого
оказывалось недостаточно по причине одинакового произношения – придумывать
новые. Этот зуд словотворчества с новой силой возобновился в нынешнее время. Но,
как и ранее, продуктивность его весьма мала, а вернее – вообще никакая.
Насколько мне известно, в настоящее время в современном «литературном украинском
языке» в употреблении только одно, истинно украинское слово – «лэтовыще»
(аэродром), которого нет ни в русском, ни в польском языках. Другие образчики
украинского «новояза», несмотря на все потуги «национально озабоченных»
распространения не получили. В качестве примера можно привести «жывнык»
(биолог), «ризальнык» (хирург), «заразлывэць» (врач-инфекционист) или совсем уже
неприлично звучащее «выпэрдова» (выхлопная) труба.
Эта деятельность наглядно подтверждает малорусскую пословицу «нэхай
гиршэ, абы иншэ» (пусть хуже, лишь бы иначе). И в точности повторяет попытки
польских отцов-основателей «украинской нации», которые вначале попытались
убедить русинов, в том, что они – восточные поляки; а когда это не удалось –
убедить их, что они не русские «украинцы».
Дополнительные проблемы украинизаторам добавило то обстоятельство, что
в качестве основы «украинского языка» науковци использовали простонародную
разговорную речь, почти исключительно сельскую, которая приспособлена лишь для
описания крестьянского быта.
Примерно в это же время начинают свои литературные опыты Котляревский,
Квитка-Основьяненко, Гулак-Артемовский, Марко Вовчок, которые впрочем не
оставили заметного следа в деле создания «ридной мовы» (родной речи). Но
были и другие литературные эксперименты, проводимые «серьезными науковцами». В
качестве примера можно привести объемистое «творение» Кулиша. В отличие от
«Энеиды» Котляревского, которая написана как литературный курьез и не на что
более не претендовавшая, перевод Библии на «мову», осуществленный Кулишом в
начале 70-х годов 19 века и претендовавший на научность, произвел настоящий
фурор в обществе. А его автора сделал посмешищем. Чего стоит только одна фраза:
«Хай дуфае Сруль на Пана...», что есть переводом на «украинский язык» фразы «Да
уповает Израиль на Господа...»
Да, чего только не сделаешь ради родной нации...
Но были и другие предложения. Костомаров и Драгоманов требуют
предоставить язык и литературу самим себе: найдутся писатели и читатели на
«мове» – она сама завоюет себе место. Но никакая регламентация и давление извне
недопустимы. Драгоманов часто говорил, что «пока украинская литература будет
представлена бездарными Конисскими или Левицкими, она неспособна будет вырвать
из рук малороссийского читателя не только Тургенева и Достоевского, но даже
Боборыкина и Михайлова». Культурное отмежевание от России как самоцель
представлялось ему варварством.
Однако уже вначале 90-х годов появляются «национально свидоми»
публицисты типа Вартового, который, обозвав русскую литературу «шматом гнилой
ковбасы», требовал полной изоляции Украины от русской культуры. Всех,
считавших Пушкина, Гоголя, Достоевского «своими» писателями, он объявил
врагами: «Каждый, кто принесет хоть чуточку омоскаления в наш народ (словом из
уст или книжкой), наносит ему вред, так как отвращает от национальной почвы».
То же самое, только гладко и благовоспитанно, выразил М.Грушевский в
провозглашенном им лозунге «полноты украинской культуры», что означало политику
культурной автаркии и наступление литературной эры, представленной конисскими,
левицкими и вартовыми. Писать «по-украински» с тех пор означало не просто
заниматься творчеством, а выполнять национальную миссию.
В конце 80-х годов галицкая «наука» возвестила о существовании
«многовековой украинской литературы». Появился двухтомный труд, посвященный
этому предмету. Его автором был Омелян Огоновский – один из самых активных
функционеров «Наукового товарыства имени Шевченка» (да, того самого, что было
инициатором введения «фонетики» в школьное образование). Огоновский может
считаться создателем схемы истории украинской литературы. Ею до сих
пор руководствуются самостийнические литературоведы, по ней строятся
курсы, учебники, хрестоматии.
Затруднение Огоновского, как и всех прочих ученых его типа, заключается
в полном разрыве между новой украинской литературой и литературой
киевских времен, объявленной самостийниками, тоже украинской. Эти две разные
письменности ни по духу, ни по мотивам, ни по традициям ничего общего между
собой не имеют.
Объединить их, установить между ними преемственность, провести
какую-нибудь нить от «Слова о полку Игореве» к Квитке-Основьяненко и Марко
Вовчку или от игумена Даниила и Кирилла Туровского к Т.Шевченко – совершенно
невозможно. В то же время нельзя не заметить прямую связь между письменностью
киевского государства и позднейшей, общерусской литературой. Как уладить эти
две крупные неприятности? Отказаться совсем от древнекиевского литературного
наследства и окончательно отдать его москалям – значит отказаться от
знатной родословной, от Владимира, Ярослава и Мономаха. И остаться с
одними Подковами, Кошками и Наливайками.
Но и принять киевское наследство и превознести его – тоже опасно. Тогда
непременно возник бы вопрос – откуда взялся украинский литературный язык 19
века и почему он находится в таком противоречии с эволюцией древнего языка?
Огоновский разрешил эти трудности таким образом: от древнего наследия не
отказался, признал киевскую литературу «украинской», но объявил ее
неполноценной, мертвой и ненародной. И потому украинскому народу бесполезной.
Он так и говорит: «письменная литература не была народною, потому что развитию
ее препятствовали три элемента: во-первых, церковнославянская византийщина,
затем польская культура со средневековой схоластической наукой и, наконец,
образовательное иго московского царства». Не оживляясь той живою речью, которою
говорила вся Русь, древняя литература, по его словам, не выражала духовной
сущности народа.
Душа народа будто бы жила в одной только устной словесности. Книжники
писали «Сборники», «Слова», «Послания» и иные вещи князьям, иерархам и панам на
потеху, а неграмотный люд пел себе колядки, песни и думы, слагал былины и
рассказывал сказки. Совершенно ясно, под народом здесь разумеется лишь
простонародье, крестьяне. Такое «мужиковство» вызвано не симпатиями к простому
народу, а исключительно необходимостью оправдать возведение простонародной
«мовы» в ранг литературного языка. Что он и подтверждает: «письменная
литература снова сделалась душою народной жизни только в новейшем периоде,
когда писатели стали действительно пользоваться языком и мировоззрением
народа».
Оказалось, что девять столетий южно-русская письменность шла ложным
путем и только с появлением Котляревского вступила на истинную дорогу.
Невозможно предположить, чтобы Огоновский не знал элементарной научной
истины об отличии всех мировых литературных языков от языков разговорных, и о
значительном различии между ними. Следовательно, все эти «науковые»
доказательства преследовали совершенно другую цель – подмену одного понятия
другим для обоснования тезиса о самостоятельной украинской литературе.
Кроме того, Огоновский первый применил оригинальный в своей простоте
метод для составления памятников украинской письменности, который поразил даже
его доброжелателей: он попросту начал перебирать произведения древней
словесности и изымать оттуда все «украинское». Критерием чего служил
преимущественно географический признак – место написания произведения.
Отделив «украинскую» часть литературы от «москальской», Огоновский
принимается за прямо противоположное дело, как только доходит до 19 века с его
чисто уже «народной» литературой. Теперь нужно доказать, что галицкая и
украинская литературы, возникшие и развивающиеся независимо одна от другой,
являются одной и той же. И опять, как в первом случае, выступает механический
метод, но на этот раз не разделения, а объединения. Собрав в кучу всех
украинских и галицких писателей, Огоновский располагает их в хронологическом
порядке, так что после Шашкевича и Устиновича идет Метлинский, Шевченко,
Афанасьев, Чужбинский, Климкович...
Науковый метод Огоновского имел большой успех и был перенесен на
изучение всех других отраслей украинской культуры. Начались поиски
сколько-нибудь выдающихся живописцев, граверов, музыкантов среди поляков,
немцев или русских малороссийского происхождения. Всех их, даже тех, кто
родились и выросли в Вене, Кракове или Москве, заносили в реестр деятелей
украинской культуры. Делалось это на том основании, что: «други народы видбылы,
видпэрлы, пэрэкуплювалы, пэрэмовлялы, а то по их смэрти кралы украинськых
велыкых людэй для збагачэння своеи культуры». И теперь этих «видбытых» и
«видпэртых» стали возвращать в украинское лоно.
Здесь следует немного упомянуть еще об одном «деятеле», который также
внес весомый вклад в изобретение не только «украинского языка», но и
«украинской истории». Я имею в виду «отца-основателя» украинской нации,
М.Грушевского, родившегося в 1866 году польском городе Холм (ныне Хелм). И, по
просьбе австрийского правительства, возглавившего в 1894 году «украинский
Пьемонт». На австрийские деньги он со своими львовскими единомышленниками
доводит до конца, начатое ранее поляками, изобретение «украинского языка». В
связи с этим стоит упомянуть об одном из его филологических «открытий»:
утверждению, что украинский язык является не только прямым потомком
прародителя всех европейских языков – санскрита, но и наиболее на него
похож! Что вызвало ехидную реплику со стороны его учителя Ивана Левицкого
(более известного под псевдонимом Нечуй-Левицкий): «не иначе как на этом самом
санскрите Грушевский и пишет». Патриарх малорусской литературы имел в виду
украинский новояз, на котором была написана М.Грушевским десятитомная «История
Украины-Руси». Этот корявый русско-польский суржик Нечуй-Левицкий метко
окрестил «страшною мовою» (жуткой речью).
Злопамятный Грушевский не забыл этих слов и впоследствии отомстил
своему учителю, не оказав ему никакой помощи, когда в апреле 1918 года
Нечуй-Левицкий умирал в полной нищете в одной из киевских богаделен –
Дехтяревском доме престарелых. В это время австрийский подданный
Грушевский председательствовал в Центральной Раде... Что может лучше
охарактеризовать моральные качества одного из патриотов «нэзалэжнойи Украйины».
А ведь Грушевский был лично обязан Ивану Семеновичу. В свое время именно
Нечуй-Левицкий взял под свое покровительство тогда еще никому не известного
гимназиста, стал его наставником в литературных занятиях, рекомендовал к печати
первые произведения будущего главы Украинской Дэржавы...
«Филологическая» деятельность Грушевского не ограничилась одной только
Галицией. Воспользовавшись некоторой либерализацией порядков после революции
1905 года, которая привела к отмене запрета на издание украиноязычной прессы,
Грушевский появляется в Киеве, где самым активным образом начинает
пропагандировать фонетическое правописание (хотя и в несколько видоизмененном
варианте). С этой же целью его единомышленники начинают выпускать периодическую
прессу и издавать книги на украинском языке. Вот как описывал внедрение
«фонетики» сподвижник Грушевского, «филолог» Агафангел Крымский: «И от настав
1905 рик у Росийський империйи и дав пидданцям волю друку, а украйинцям – волю
друкувати своею мовою и тою орфографиею, яка йим до мысли... Вси украйинци
раптом тоди одкынулы ненавыдну «ярижку» и зачалы пысаты справжним украйинськым
правопысом, якый видповидав духови нашойи мовы». «Ярыжкой» ли «ерыжкой»
украинизаторы презрительно именовали консервативное русское правописание – по
названию букв старого алфавита «ер» (Ъ), писавшийся после твердых гласных в
конце слов и «еры» (Ы).
Но это были только розовые мечты об изменении правописания. На практике
стало ясно, что создать язык на бумаге легче, чем заставить им пользоваться
обычных людей. Такая «ридна мова» с огромным количеством польских, немецких и
выдуманных слов еще могла кое-как существовать в Галиции, где русины жили бок о
бок с поляками и немцами. В Малороссии галицкую «мову» восприняли как
абракадабру. Печатавшиеся на ней книги и прессу местные жители просто не могли
читать. В начале 1906 года почти в каждом большом городе Украины начали
выходить под разными названиями газеты на «мове». К сожалению, большинство этих
попыток заканчивались полным разочарованием издателей, и издание, уже через
несколько номеров (а то и сразу после первого) приказывало долго жить.
Малороссы, как прежде и русины, также встретили попытку обучения их
«родному языку» с недопониманием. Например, один из подписчиков журнала «Засiв»
писал: «Змiнить мерзенний правопис, бо вiн страшенно мiшає поширюванню нашої
книжки в народ, в село… Буква «ы» есть буква свята i нiчого її змiнювати на «и»
– це ж безтолковщина, медвежья услуга нашему народу».
Самостийников «не понял» и классик малорусской литературы, украинофил
Нечуй-Левицкий, который, как и Грушевский, считал необходимым в противовес
русскому языку развивать самостоятельный малорусский (украинский) язык. Но
Нечуй-Левицкий был уверен в том, что язык нужно создавать, опираясь на сельские
говоры Центральной и Восточной Украины (полтавско-нежинский вариант).
Грушевский же пытался внедрять в обиход сильно ополяченый галицкий диалект,
малопонятный в центральных и восточных областях. В свою очередь центрально- и
восточноукраинские говоры он считал результатом насильственной русификации и
поэтому недостойными в качестве основы украинского литературного языка. Поэтому
при издании в Галиции сочинений украинских писателей из России (Коцюбинского,
Кулиша, Нечуя-Левицкого) народные слова беспощадно выбрасывались, если такие же
(или похожие) слова употреблялись в русской речи. Выброшенное заменялось
заимствованиями из польского, немецкого, других языков, а то и просто
выдуманными словами. Таким образом, галицкие украинофилы создавали
«самостоятельный украинский язык». Этим же начал заниматься и Грушевский после
прибытия в Киев.
В 1912 году уже пожилой Нечуй-Левицкий (которому шел тогда 76-й год)
публикует свою брошюру «Кривэ дзеркало украйинськойи мовы» (Кривое зеркало
украинского языка), в которой резко критикует реформу правописания в частности
и насаждавшиеся Грушевским галицко-польские нормы языка вообще. Нечуй-Левицкий
писал: «С такой амуницией в украинских журналах и книгах украинская литература
далеко вперед не убежит, ибо весь этот галицкий и польский груз обломит нашу
телегу. На мой взгляд, этот груз – просто мусор, засоряющий наш язык.
Галицкая орфография смешна, диковинна и не покоится на каких-либо научных
основаниях»... «И эту глупость премудрую, эти ребусы зовут фонетическим
правописанием»... «С тучей точек над словами...» (обилие «i» и «ї» в украинских
текстах у читателей вызывали ассоциации со стеклами, засиженными мухами). Но
особенно Нечуй-Левицкий протестовал против того, чтобы на таком «языке»
переиздавали его труды.
Он протестовал против искусственного ополячивания малорусской речи,
замены народных слов иноязычными. Так, вместо народного слова «держать»,
указывал Нечуй-Левицкий, вводят слово «трыматы», вместо народного «ждать» –
слово «чэкаты», вместо «предложили» – «пропонувалы», вместо «ярко» – «яскраво»,
вместо «обида» – «образа», вместо «война» – «вийна»; известное еще из языка
киевских средневековых ученых слово «учебник» Грушевский сотоварищи заменили на
«пидручнык», «ученик» – на «учэнь»... Ехидно отозвался Нечуй-Левицкий по
поводу замены написания «на углу» словосочетанием «на розі»: «и вышло так, что
какие-то дома и улицы были с рогами, чего нигде на Украине я еще не видел»...
Польским влиянием Нечуй-Левицкий объяснял и введение форм «для народу»,
«бэз закону», «з потоку», «такого факту», в отличие от общеупотребимых «для
народа», «без закона», «с потока», «такого факта». Крайне возмущала его и
«правопыс» с введением апострофа и буквы «Ї». «Крестьяне только глаза таращат и
все меня спрашивают, зачем телепаются над словами эти хвостики», – возмущался
он.
Сам не чуждый «словесного изобретательства», Нечуй-Левицкий считал
поспешность вредной, так как слишком большого количества нововведений народ «не
переварит». Он понимал, что в основе этого «творчества» лежит желание сделать
литературный язык как можно менее похожий на русский: «Получилось что-то, и
правда уж слишком далекое от русского, но вместе с тем оно вышло настолько же
далеким от украинского».
Классик украинской литературы настаивал на том, что украинский
литературный язык нельзя основать на «переходном к польскому» галицком говоре,
к которому добавляют еще «тьму чисто польских слов»: аркуш, брыдкый, брудный,
вабыты, выбух, выконання, вич-на-вич, влада, гасло, еднисть, здолаты,
злочыннисть, знэнацька, крок, лышывся, мэшкае, мусыть, нэдосконалисть,
остаточно, оточэння, отрыматы, пэрэдплата, пэрэконання, пэрэшкоджаты,
помэшкання, поступ, потвора, прагнуты, рахунок, розмайитый, розпач, рух,
свидоцтво, скарга, спивробитнык, спивчуття, старанно, улюблэный, уныкаты,
цилком, шалэний...
Указав на множество таких заимствований, Иван Нечуй-Левицкий
констатировал: это не украинский, а псевдоукраинский язык,
«чертовщина под якобы украинским соусом».
Следует еще раз подчеркнуть – Нечуй-Левицкий был убежденным
украинофилом. Не меньше Грушевского и его соратников хотел он вытеснить с
Украины русский язык. Но, все же вынужден был признать: «этот язык все же ближе
и понятнее народу, чем навязываемая из австрийской Галиции «тарабарщина».
Разоблачения патриарха малорусской литературы Нечуя-Левицкого вызвали
панику у «национально озабоченных». На него нельзя было навесить ярлык
«великорусского шовиниста» или замолчать его выступление. Грушевский попытался
оправдываться. Он признал, что пропагандируемый им язык действительно многим
непонятен, «много в нем такого, что было применено или составлено на скорую
руку и ждет, чтобы заменили его оборотом лучшим». Но игнорировать этот
«созданный тяжкими трудами» язык, «отбросить его, спуститься вновь на дно и
пробовать, независимо от этого «галицкого» языка, создавать новый культурный
язык из народных украинских говоров приднепровских или левобережных, как
некоторые хотят теперь, – это был бы поступок страшно вредный, ошибочный,
опасный для всего нашего национального развития».
Грушевского поддержали соратники. Ярый украинофил Иван Стешенко даже
написал специальную брошюру по этому поводу. В том, что украинский литературный
язык создан на галицкой основе, по его мнению, были виноваты сами «российские
украинцы». Их, «даже сознательных патриотов», вполне устраивал русский язык, и
создавать рядом с ним еще один они не желали. «И вот галицкие литераторы
берутся за это важное дело. Создается язык для институций, школы, наук,
журналов. Берется материал и с немецкого, и с польского, и с латинского языка,
куются и по народному образцу слова, и все вместе дает желаемое – язык высшего
порядка. И, негде правды деть, много в этом языке нежелательного, но что было
делать?». Впрочем, уверял Стешенко, язык получился «не такой уж плохой». То,
что он непривычен для большинства украинцев, – несущественно: «Не привычка
может перейти в привычку, когда какая-то вещь часто попадает на глаза или
вводится принудительно. Так происходит и с языком. Его неологизмы, вначале
«страшные», постепенно прививаются и через несколько поколений становятся
совершенно родными и даже приятными».
Однако такие пояснения никого не убедили. «Языковой поход» провалился.
Грушевский и его окружение винили во всем Нечуя-Левицкого, якобы нанесшего
своим выступлением вред делу «распространения украинского языка».
Впрочем, окончательно пресечь «просветительскую деятельность»
Грушевского и приобщение им малороссов к «страшной мове» была вынуждена
российская тайная полиция, обнаружившая кроме «филологической» еще и другой тип
«деятельности» – уже направленный на выполнение секретных заданий австрийских
спецслужб по подготовке будущей аннексии Малороссии: начиная от вскармливания
разнообразных сепаратистских организаций «украинцев» и кончая банальным
шпионажем. Австрийский подданный был верен своей Империи.
Нечуй-Левицкий писал: «Приверженцы профессора Грушевского и введения
галицкого языка у нас очень враждебны ко мне. Хотя их становится все меньше,
потому что публика совсем не покупает галицких книжек, и Грушевский лишь теперь
убедился, что его план подогнать язык даже у наших классиков под страшный язык
своей «Истории Украины-Руси» потерпел полный крах. Его истории почти никто не
читает». Хотя справедливости ради надо сказать, что «Историю Украины-Руси» не
читали не только из-за «страшной мовы». Современники часто называли Грушевского
«научным ничтожеством». Но согласиться с этим «великий историк» никак не мог и
затаил злобу на своего учителя.
Возможность отомстить появилась у него, когда Грушевский вознесся к
вершинам власти. В царской России Нечуй-Левицкий жил на пенсию. Но после
революции царской России не стало. Пенсию платить перестали. Старый писатель
остался совсем без денег. Некоторое время помогали знакомые. Однако общее
понижение уровня жизни ударило и по ним. Ждать помощи было неоткуда...
Мария Гринченко (вдова Бориса Гринченко) попыталась хлопотать о
назначении писателю пособия. Она обратилась в министерство Просвещения. Вот тут
и вспомнились старые обиды. В министерстве всем заправлял Иван Стешенко.
Правда, отказать прямо он не посмел. Наоборот, обещал помочь, но, естественно,
обещания не выполнил. Также повели себя другие высокопоставленные чиновники.
Сам «старый мерзавец» (так небезосновательно называл в своем дневнике
Грушевского известный украинский ученый Сергей Ефремов) сделал вид, что его
этот вопрос не касается...
А несчастный старик оказался в богадельне, где медленно угасал от
хронического недоедания. Уже потом, когда писатель умер, деятели Центральной
Рады заявили, что хотели назначить ему пенсию, даже приняли такое решение, но,
дескать, опоздали. Наивная ложь людей, каждый из которых мог выложить нужную
сумму из собственного кармана. И тысячу раз был прав галицкий литератор Осип
Маковей, осудивший «заумных лилипутов-политиков» из самопровозглашенной
Центральной Рады, распоряжавшихся миллионами, но пожалевших немного денег для
того, кто лилипутом не был...
Хоронили писателя торжественно. За казенный кошт. Правда, перед этим
тело покойного тайно перевезли в Софийский собор (неудобно было устраивать
«торжественные похороны» из богадельни). За гробом шли представители
правительства, возможно, и сам Грушевский...
«Крамольное» произведение Нечуя-Левицкого предали забвению. А созданная
в Галиции «страшна мова» была насаждена во все сферы общественной
жизни во время жесткой и последовательной советской украинизации 1920-х
годов, осуществлявшейся под чутким и бескомпромиссным руководством незабвенного
Лазаря Кагановича. Когда большевики, ничтоже сумняшеся, всех живущих
принудительно записали в «украинцы», «перепутав» понятие гражданства и
национальности. Таким нехитрым способом на планете появилось около 30 миллионов
«украинцев» (правда, одновременно куда-то бесследно сгинуло такое же количество
русских).
Создание большевиками национальной украинской республики
было второй крупнейшей победой сепаратистов (первой победой сепаратистов было
признание за малороссами нового имени украинцев).
Для появившихся из ниоткуда украинцев были созданы все условия: к
началу 30-х годов 20 века свыше 80% общеобразовательных школ, 55% школ ФЗО и
30% вузов вели обучение на «украинском» языке (на «ридной мове» обучалось более
97% детей). На ней же родной печаталось 90% газет и 85% журналов. Правда о том,
насколько эта «мова» была «ридной» свидетельствует такой неприятный факт – для
непонятливых «украинцев» власть начала выпускать русско-украинские словари.
Впрочем «незнание закона не освобождало от ответственности»: за незнание
«ридной мовы» работу мог потерять любой, вплоть до уборщицы...
Это было время, когда Малороссию накрыло первое нашествие западынских
янычар.
Первое нашествие янычар
Большевики за все брались решительно и подходили к делу
основательно. На «передовую языкового фронта» борьбы с последствиями
самодержавия в 1925 году был мобилизован «вождь украинского народа» Лазарь
Моисеевич Каганович, диктаторские замашки которого как нельзя лучше подходили
для выполнения поставленной задачи по скорейшему «возрождению», освобожденного
от великодержавного ига «украинского народа», которым начали официально называть
малороссов.
Украинцы возрождаться не желали. Своего «родного украинского языка» не
понимали и изучать не собирались. Крестьяне на сельских сходах часто после
выслушивания речей правительственных уполномоченных на «дэржавной мове»
настойчиво требовали перевести сказанное на русский язык.
В связи с этим Председатель Совета Народных Комиссаров УССР Влас Чубарь
заявляет: «Нам необходимо приблизить украинский язык к пониманию широких масс
украинского народа».
Но приближать стали весьма своеобразно, воспользовавшись тезисом того
же Агафангела Крымского: «Если на практике мы видим, что люди затрудняются в
пользовании украинским языком, то вина падает не на язык, а на людей». Иными
словами, не язык стали приближать к народу, а народ – к языку. Достигнуть этой
цели без принуждения оказалось невозможным. Тут-то и пригодились «способности»
Кагановича.
Лазарь Моисеевич взялся за дело со свойственной ему решительностью.
Всем служащим предприятий и учреждений, вплоть до уборщиц и дворников, было
предписано перейти на украинский язык. Замеченные в «отрицательном
отношении к украинизации» немедленно увольнялись без выходного пособия
(соблюдения трудового законодательства в данном случае не
требовалось). Исключения не делались даже для предприятий союзного подчинения.
На украинский переводилась вся система образования. «Страшна мова»
стала главным предметом везде – от начальной школы до технического вуза. Только
на ней разрешалось вести педагогическую и научно-исследовательскую работу.
Изучение русского языка фактически было приравнено к изучению языков
иностранных. Административными методами «украинизировалась» пресса,
издательская деятельность, радио, кино, театры, концертные организации.
Запрещалось дублировать по-русски даже вывески и объявления.
Ход украинизации тщательно контролировался сверху. Специальные комиссии
регулярно проверяли государственные, общественные, кооперативные учреждения.
Контролерам рекомендовали обращать свое внимание не только на делопроизводство
и на прием посетителей, но и на то, на каком языке работники общаются между
собой. Например, когда в Народном Комиссариате Просвещения обнаружили, что в
подведомственных ему учреждениях и после «украинизации» преподавательского
состава технический персонал остался «русскоязычным», то немедленно
распорядились, чтобы все уборщицы, извозчики и курьеры перешли на украинский.
Не знающие «ридной мовы» должны пройти курсы по ее изучению, причем деньги на
эти курсы вычитались из зарплаты обучающихся.
Особую ненависть вызывало у Кагановича не желающее «возрождаться»
коренное население Украины. Если к великороссам хотя бы на первом этапе
допускались методы убеждения, то на малороссов Лазарь Моисеевич требовал «со
всей силой нажимать в деле украинизации».
Малороссы отвечали взаимностью. Языковое насилие породило враждебность
населения к «украинскому» языку. Появилась масса анекдотов, поднимавших
«украинский» язык на смех. Естественно, что в народе насильственная
«украинизация» массовой поддержки не получила. Рабочие и средний класс были, в
лучшем случае, равнодушны. Не сохранилось никаких сведений и о каком-либо
энтузиазме среди крестьянства.
Но отсутствие массовой поддержки Лазаря Моисеевича не волновало. Он
опирался не на народ, а на «национально-сознательных» субъектов,
преимущественно австрийской закваски, выписанных из Галиции. Уже к
концу 1925 года в УССР орудовала 50-тысячная армия галицких янычар,
вымуштрованных еще при Франце Иосифе. И их число увеличивалось с каждым
месяцем.
Одновременно для того, чтобы подавить всякое недовольство действиями
«украинизаторов», официально было объявлено, что «некритическое повторение
шовинистических великодержавных взглядов о так называемой искусственности
украинизации, непонятном народу галицком языке и т.п.» является «русским
националистическим уклоном». В то время такое обвинение грозило серьезными
неприятностями.
Всякий несогласный с национальной политикой Кагановича подвергался
травле. Особенно доставалось литераторам. На них лежала обязанность развивать
самостоятельную литературу на украинском языке, но они, как и большинство
украинцев, нового языка не знали и накликали на себя обвинения в «нэуцтви»
(неграмотности), «рабской зависимости от русской языковой, буржуазной по сути
своей, традиции». В числе прочих критике за употребление «русизмов» подверглись
П.Тычина, В.Сосюра, М.Рыльский, Ю.Яновский, П.Панч, Иван Ле, А.Головко,
Ю.Смолич, С.Скляренко, И.Микитенко, М.Хвылевой...
«Современный писатель украинский, за небольшим исключением, украинского
языка не знает. Ему нужно взять в руки «Изюмова» (имеется в виду «Словнык»,
составленный известным «украинизатором» и «мовознавцэм» Изюмовым), «даже
выдающиеся поэты и писатели-стилисты нарушают правильность, и чистоту и портят
эффекты художественного достижения ненужными ошибками и абсолютно противными
духу украинского языка русизмами» – били тревогу подручные Лазаря Моисеевича и
категорически требовали: «Писатели должны выучить язык».
Писатели старались. Они «исправляли ошибки», благодарили за «критику»,
брали на себя повышенные обязательства. Кто искренне, кто вынужденно но «бойцы
литературного фронта» стремились избавиться от «тяжкого наследия» русской
культуры, скорее выучить новый для себя «украинский» язык. Но выучить его было
непросто – «ридна мова» не стояла на месте. Из нее старательно выбрасывали
слова русского происхождения, которые заменяли словами польскими, немецкими,
выдуманными, какими угодно, лишь бы сильнее отделиться от великороссов. Группа
академиков ревизовала словари, снова и снова реформировалась грамматика.
Среди академиков был и уже упоминавшийся ранее М.Грушевский, слинявший
с Украины после «упразднения» немцами Центральной Рады (которых на Украину она
сама же неумная и призвала). И которые отказали ему даже в убежище. Однако
субстанция, из которой состояло естество отставного председателя, обладает тем
известным свойством, которое позволяет ей всегда держатся на поверхности. И уже
в 1924 году Грушевский величественно всплывает на Украине, в 1925 году
дослуживается до звания академика, а в 1926-м с помпой празднуется свое
60-летие. Последние государственные почести Грушевскому воздают в 1934 году,
торжественно предав земле тело «батька украйиньськойи нации». Да не будет земля
ему пухом... Однако я опять несколько отвлекся от темы.
Не остались без внимания и классики малорусской литературы, по причине
собственного невежества не владевшие «ридной мовой», переводом которых на
«дерьмову» и занялись «мовознавци». Например, в 43 проанализированных
лингвистами произведениях И.Франко, вышедшими при жизни автора двумя и более
изданиями, было обнаружено более 10 тысяч (!) изменений. Нужно отметить, что
очищать свои произведения от «русизмов» начал еще сам И.Франко. Который,
очевидно только по недомыслию, еще в начале 20 века называл себя русином и
пользовался народным галицким говором. Но потом одумался и начал избавлять
«украинский» язык от «русизмов». В результате этой деятельности, например,
«русифицированное» слово «взгляд» было заменено на «погляд», «воздух» на
«повитря», «войско» на «вийсько», «вчера» на «вчора», «жалоба» на «скарга»,
«много» на «багато», «невольник» на «нэвильнык», «но» на «алэ», «образование»
на «освита», «ожидать» на «чэкаты», «осторожно» на «обэрежно», «переводить» на
«пэрэкладаты», «писатель» на «пысьмэннык», «сейчас» на «зараз», «слеза» на
«сльоза», «случай» на «выпадок», «старушка» на «бабуся», «угнетенный» на
«пригноблэный», «узел» на «вузол», «хоть» на «хоч», «читатели» на «чытачи»,
«чувство» на «почуття»...
Исключением не стал и сам Т.Шевченко, которого «мовознавци» называли
своим «батьком». Н.Сумцов – защитник «риднойи мовы» и, по совместительству,
известный «шевченкознавэць», позабыв, что сам еще недавно говорил «об изящной
простоте и чистоте языка Квитки и Шевченко», теперь утверждал: «Часто говорят –
пишите, как писал Шевченко, будто Шевченко в проявлениях научного и
литературного развития такой дорожный указатель, что все время всегда на него
нужно равняться»
А «серый кардинал» украинизаторства 20 – 30-х годов А.Синявский дал по
этому поводу следующее указание: «Все то в языке и правописании шевченковских
произведений, что может быть выдержано, уоднообразнено в соответствии с
современными литературными нормами без нарушения сущности
шевченковского языка, в частности, без вреда для стихов и рифм, и
нужно последовательно уоднообразить».
Содержавшиеся в рукописях Т.Шевченко слова «осень», «камень», «семья»,
«всего», «чернило», «явор», «царь», «Киев», «Польша» и другие при публикации
заменялось на «осинь», «каминь», «симъя», «всього», «чорныло», «явир», «цар»,
«Кийив», «Польща» и т.д. Буква «с» в приставках заменялась на «з». Даже слово
«кобзарь», которое Т.Шевченко писал с мягким знаком, как это принято в русском
языке, науковци заменили на «кобзар».
Подвергалось «коррекции» и правописание. Шевченко не знал букв
«Ї», «Є», тем более «Ґ» или «’» и использовал русский алфавит с «Ы», «Э», «Ъ»,
который был для него родным (желающие удостоверится в этом могут обратиться к
фотокопиям писем и рукописей Т.Шевченко). Который даже составил в 1860 году
«Букварь южнорусский» для обучения детей грамоте на малорусском
наречии. Алфавит в «Букваре» был русским без всяких отклонений.
По всему видать «украинизаторы» использовали не только свои наработки,
но и опыт их недавнего предшественника С.Петлюры. При котором русские вывески
быстро и без особых хлопот были переделаны в «украинские». Для этого был
применен нехитрый метод «обрезания»: «столовая» стала «столова», «парикмахерска
я» – «парикмахерска», «булочная» – «булочна». Ну и так далее... Петлюра остался
весьма доволен надписями на «ридной мове».
Беспрестанная борьба с русским языком, постоянное «очищение» от
русизмов стали навязчивой идеей «национально озабоченных», сказываясь на
психике адептов «риднойи мовы». Обнаружив «русизм» и заменив его другими,
мовознавци вскоре начинали сомневаться в том, достаточно ли оно свободно ли оно
от «русификации». Под подозрение попадали даже слова, совершенно непохожие на
русские, так как они могли быть созданы с учетом принятых в русском языке
правил словообразования. Следовала новая замена, новые сомнения – и так до
бесконечности.
Та же картина наблюдалась в терминологии. Старые грамматические
термины, выработанные киевскими учеными, «мовознавцив» не устраивали, так как
те же термины были приняты в русском языке. Срочно требовалось придумать
что-либо новое. Так, «имя существительное» превратилось в «имъя сущэ», затем в
«сущынык», «ймэннык», «имэннык». «Имя прилагательное», стало «имъям прыложным»,
потом «имъям прызначным», «имъям прыкмэтным», «прыкмэтныком». Такую же эволюцию
совершили «местоимение» («мистоимэння» – «мистоймэннык» – «заимэннык –
«займэннык»), «имя числительное» («имъя чысловэ» – «ймэння чысэльнэ» –
«чысэльнык» – «чысливнык»), «запятая» («запята» – «запынка» – «кома»),
«двоеточие» («двоэточка» – «двокрапка»), «сказуемое» («сказуемэ» – «сказуючэ» –
«прысудок») и другие термины. Мужской род стал «мужськым», затем «мужэськым» и,
на конец, «чоловичым». Соответственно «женский», последовательно превратился
«жэнськый», «жинськый», «жиночый»...
Остановиться «мовознавци» уже не могли и только спорили, какое название
лучше обеспечивает независимость «украинского» языка от русского: «имэннык» или
«прэдмэтнык», «прыкмэтнык» или «прызначнык», «прысудок» или «прысудэнь»,
«лапкы» или «цяткы»...
Вся эта маниакальная «украинизаторская» деятельность вызвала бурный
восторг у адептов «национального видроджэння». Они с удовлетворением отмечали,
что в «украинский» язык за короткий срок включены десятки, если не сотни тысяч
новых слов. Это величайшее событие. От этого не только изменится лексика
«украинского» языка, но это имеет также колоссальное значение для целого
процесса дальнейшего развития украинской пролетарской культуры.
Но уже стали явными последствия «видроджэння Украйины». Резко понизился
уровень культуры. Многие ученые, не сумевшие приспособиться к «ридной мове»,
покинули республику. Но самый сильный удар «украинизация» нанесла по
подрастающему поколению. Попадая из русской среды в украинские школы, дети
сильно калечили свою лексику. Их язык становился уродливой мешаниной из русских
и «украинских» слов. На месте начавшего исчезать малорусского народа не
появлялся «украйинськый»
В конце концов «наверху» задумались, куда приведет республику это
языковое сумасшествие. Каганович был отозван с Украины, а «мовознавцям» было
предложено умерить пыл и определиться с выбором слов. Прекратилось неприкрытое
насилие над «русскоязычными». В 1938 году вновь начали издавать всеукраинскую
газету «Правда Украины» на русском языке. В крупных научных центрах населению
предоставляли свободу выбора языка обучения, что привело к резкому росту
русских школ.
Однако «украинский» язык продолжал пользоваться полной государственной
поддержкой, повсеместно пропагандировался как родной для «украинцев», а на
обсуждение вопроса о его подлинном происхождении был наложен строжайший запрет.
Вряд ли можно переоценить значение сделанного с Украиной при Лазаре
Кагановиче. Язык, созданный в Галиции австро-польскими «филологами» в несколько
дополненном виде был утвержден в УССР в качестве «дэржавнойи мовы». Его не
любили и не признавали родным, но учить и употреблять его вынуждены были
все. Ни одна демократическая власть не достигла бы либеральными методами
таких успехов на протяжении такого короткого промежутка времени.
В заключение следует привести слова еще одного видного «мовознавця» и
«украинизатора» А.Синявского об «украинском» языке, который «из
языка жменьки полулегальной интеллигенции до Октябрьской революции, волей этой
последней становится органом государственной жизни страны».
