Предисловие составителя: однажды одна знакомая
пересказала мне услышанное про одного католического святого
(к сожалению, потом она сама забыла детали). Меня поразило
сходство его судьбы и судьбы боярыни Морозовой: знатное
происхождение, заступничество за представителей социальных
низов и мученическая смерть. Я в ответ заметил: интересно
получается - легче узнать о героях из дальних стран, чем о
своих.
Впрочем, на фоне того, как сейчас пропагандируются
богатые (независимо от способа обогащения), а защитников
социальных низов стараются изобразить разбойниками или
придурками - люди, рассказывающие о подобных святых,
вызывают уважение независимо от конфессиональной
принадлежности.
В связи с этим я решил выставить данную статью из
журнала "Крестьянка" - к своему стыду, я и сам лишь случайно
узнал, что же сделала боярыня Морозова.
(Конец предисловия).
`
Мятежная Феодосья
Людмила Быченкова
Крестьянка, 1991, Nr 12
`
Могло ли случиться так, что мы просто не знали
бы её имени? Конечно. Мы много чего в нашей истории
но знаем. Но тут ДРУГОЙ случай,тут великий Суриков
со своей картиной, которую хоть по иллюстрации в
учебнике, да помним. А может быть, личность этой
женщины такова, что даже если и не Суриков, так
другой великий все равно бился бы над ее жизнью,
загадкой характера и судьбы. Вот ее, родовитую
боярыню Морозову, закованную в цепи,увозят мерзлые
розвальни. Увозят на погибель. Довольно взглянуть
на лицо боярыни, и понятно - для таких возврата не
бывает. Такие не ждут прощения.
`
...Два брата, Борис и Глеб Морозовы, в годы
своей юности были <спальниками> царя Михаила
Федоровича, <первого Романова>. А <спальники> -
свои, домашние, самые приближенные к царю люди. С
приходом к власти сына царя Михаила - Алексея
влияние Морозовых, приходившихся Романовым к тому
же и родней, даже увеличилось. Борис Иванович
Морозов ходил в <пестунах> молодого царя, на
свадьбе у него был <во отцово место>. Состояние
имел неслыханное. Глеб же Иванович тоже не
отставал. И свое процветание решил увенчать
женитьбой на Феодосье Проко- пьевне Соковниной.
Бездетный вдовец, муж весьма зрелых лет, он брал за
себя семнадцатилетнюю боярышню за достоинство,
которое неприобретаемо ни за какое злато-серебро.
За редкостную красоту. Упоминание же о богатстве и
приближенности Морозовых к престолу необходимо для
того, чтобы представить себе масштаб личности
Феодосьи Прокопьевны, сделавшей решительный выбор
между <всем золотом мира> и убеждениями.
Действительно, оставшись к 30 годам вдовой,
Морозова считалась одной из самых богатых женщин
Руси. Она стала единственной наследницей громадного
состояния обоих братьев Морозовых. В подмосковном
имении Зюзино у нее был настоящий дворец с полами,
выложенными мрамором, сад в две десятины с <павами
и па влинами>, устроенный на европейский манер, что
было тогда большой редкостью. На <выезд> Морозовой
в серебряной карете с двумя сотнями <слуг, рабов и
рабынь> сбегалось посмотреть пол-Москвы.
Определилось и официальное место боярыни - <близ
царицы>. Она государева родственница, особа, в
столице почитаемая и популярная.
Сколь мало молодая вдова дорожила своим
преуспеванием, говорит тот факт, что после смерти
мужа она хотела постричься в монастырь. Однако была
причина, остановившая ее: <Едина-де мне печаль: сын
Иван Глебович молод...>
Ради сына Ивана энергично берется Морозова за
сохранение и преумножение огромного хозяйства. От
одного Бориса Ивановича досталось ей семь тысяч
крестьянских домов. По своему положению она
<матерая вдова", то есть мать, которая управляет
всем до совершеннолетия сына. И вдовьи дни ее
заняты думами о том, "как... дом строен, как славы
нажить больше>, о будущем сына. Похоже, что она
предчувствовала свою судьбу, то, что Иван скоро
останется одиноким, и потому спешила найти ему
невесту: <Где мне взять - из добрыя ли породы, или
из обышныя. Которыя породою полутче девицы, те
похуже, а те девицы лутче, которыя породою
похужее>.
Это строчки из подлинных писем Морозовой. Они
чудом уцелели и найдены в начале нашего века при
разборке Чудова монастыря в Кремле, где боярыню
допрашивали и куда, видимо, свозилось все,
способное подтвердить ее "великие на царский дом
хулы>.
Резонно, наверное, было бы предположить в
содержании этих писем рассуждения сугубо
религиозные. Ведь не секрет, что немало иссле-
дователей-историков видели в Морозовой лишь
фанатичку, все жизненные интересы которой сводились
исключительно к вопросам веры, женщину, абсолютно
чуждую всему земному.
Между тем полуистлевшие листочки дополняют
сухой и аскетичный исторический портрет Морозовой
такими красками, которые заставляют почувствовать
подверженную страстям и слабостям, живую женщину.
Вот, например, Феодосья Прокопьевна признается в
письме своему духовному отцу, что власяница,
которой она в полном расцвете своей красоты
<томила> тело, не всегда помогает. И выдерживает
ответное гневное вразумление: <Глупая, безумная,
безобразная, выколи глазища те свои челноком>...
Духовник советует ей уподобиться одной из святых,
которая выколола себе глаза, чтобы избавиться от
любовного соблазна. Требует, чтобы от греха
подальше она прикрывала свое лицо.
В другой раз получает она такой выговор: <Да
переставай ты медок попивать. Нам иногда слу чается
и воды в честь, да живем же. Али ты нас тем лучи,
что боярыня?.. Мне мнится, обленилася ты на ночную
молитву...>
Нет, не случайно строгий духовник Морозовой
называет боярыню <женой веселообразной и любовной>
(любезной). И еще хвалит ее за милосердие, за
душевное рас положение и сострадание к нищим,
убогим и обиженным.
По ночам, переодевшись в простое платье, желая
быть никем незамеченной и неузнанной, бродит
боярыня Морозова по темницам и бога дельням, подает
щедрую милостыню, кормит, лечит.
А в доме у нее целый приют для странников,
убогих и калек. Вся многочисленная прислуга заодно
со своей госпожою. Обожает ее, считает праведницей.
Люди её сословия постепенно перевели боярыню
Морозову в разряд подозрительных личностей. Ей не
прощали при страстия к бедным, к <простецам>. Но
главная беда была впереди.
"...разорвалось надвое русское народное
сердце, надвое расщепилась, как вековое дерево,
русская народная мысль, и самая русская жизнь с
этих несчастных годов потекла по двум течениям,
одно другому враж дебным, одно другое отрицающим...
Это и есть начало раскола в русской земле...>
Вот оно, слово <раскол> - точное и понятное -
сказано. Слава Богу, хоть предкам недосуг было
мыкаться с <конфронтациями> и <консенсусами>, чего
и нам пожелать можно. Остается лишь выяснить
причину, разорвавшую надвое русское народное
сердце.
В 60-е годы XVII века необыкновенно возвысился
и стал <собинным другом> царя Алексея Михайловича
Никита Минов, принявший монашеский сан и, наконец,
ставший патриархом. Властный, резкий, не привыкший
уступать обстоятельствам, Никон в течение 1653-1656
годов провел ряд существенных церковных реформ.
<Исправлялись>, то есть подвергались правке,
старинные богослужебные книги, вносились изменения
в церковные обряды, были введены, обязательные
проповеди в соответствии с греческой православной
традицией. Поддержанный царем и большею частью
духовенства, Никон вовсе не был склонен считаться с
чувствами тех, для кого это казалось оскорблением
веры отцов, <древлего благочестия>.
Вопрос был не только и не столько в том, как
молиться: двумя или тремя перстами. Сводить дело
только к внешним атрибутам нельзя, хотя они имели
большое значение. Это справедливо не только в сфере
религии. В конце концов что такое флаг или знамя,
если не кусок материи? Но как символ, он
представляет собой воплощение тех идеалов и
понятий, за которые кладутся жизни. И если
постараться понять, насколько религия в те времена
глубоко проникла в жизнь русского че ловека, станет
ясным, почему никонианские реформы были приняты в
штыки и частью духовенства и особенно простым
народом. Это было грубым посягательством на
привычную, веками отработанную манеру жить. Это
означило гнет, насилие, поругание того, что
неизменно, свято.
А неизменное и святое было. И россияне
привыкли этим гордиться. Были князь Владимир,
крестивший Русь, уведший ее от старой языческой
веры, но не огнем и мечом. Была княгиня Ольга,
Александр Невский, Дмитрий Донской, Сергий
Радонежский. Разве они думали о себе? Поступали
против совести? А ныне за ступившие на престолы
были корыстолюбивы, жадны к деньгам и власти,
пеклись лишь о себе. Это народ видел, понимал, и
поэтому никакие доводы в пользу <новой> веры им не
принимались. Могли смиряться перед обухом, которого
не перешибешь, ко обух-то все-таки ненавидели.
Ненавидели <жесткую руку> Никона.
<...Не повинующихся, государь, их странному
учению и неприемлющих новые их веры>,- писалось в
одной из челобитной, <они... мучат лютыми
томлениями и ругаются всяким руганием
бесчеловечным>. Такого раньше <и над
богоотступниками не творили>. Не кротость, любовь,
научение и терпение, а огонь и железо - вот что
оскорбляло людей.
Отсутствие, говоря современным языком, гибкой
политики, попрание прав человека, похоже, всегда
было характерной чертой общественной жизни. Как
удивительно похожи цари, правители и режимы, когда
речь идет об <инакомыслии>! Как одуряюще
однообразны приемы его искоренения: слежка, доносы,
пытки, казни!
Оппозицию государственной церкви в Москве
возглавили протопоп Аввакум и боярыня Морозова...
Поначалу, казалось, все могло обойтись и без
крови. Аввакум Петров, народный проповедник, за
которым ходили толпы верующих, увещевал царя
простодушно и миролюбиво: <Ты ведь, Ми хайлович,
русак, а не грек. Говори своим природным языком; не
уничижай ево и в церкви, и в дому, и в
пословицах...> Корил он власть и светскую, и
духовную за корыстолюбие, алчность, нетерпимость и
презрение к людям. <Жизнь всем дана для равного
пользования", - писал протопоп Аввакум лучинкой на
бересте в земляной тюрьме на берегу Белого моря,
сосланный туда царем. А через несколько лет взошел
на костер и полыхнул ярким факелом...
Думал царь, что в Москве без Аввакума потише
будет. Но доносили: боярыня Морозова <всего
новоуставления цер ковного> противится. Ссыльный
поп шлет ей <грамотки>, которые распространяются в
народе. Хоромы ее стали пристанищем монахинь,
придерживающихся <старой веры>. В домовой церкви
боярыни служат по старым книгам. А <жонки> и
холопы, вся челядь Морозовой разделяют взгляды
своей госпожи.
Для увещевания боярыни царем был послан к ней
архимандрит Иоаким. Но та его <посрамила>.
Попробовали отобрать у смутьянки часть вотчин.
Морозова же отнеслась к этому совер- шенно
равнодушно. Даже суровый протопоп Аввакум удивлялся
ее готовности отрешиться от <земной славы>:
почестей, громкого имени, роскоши. Будто бы у этой
женщины была своя мера вещей и людей. И эта
собственная мера давала ей год от года все большую
свободу от того, что держит в рабской зависимости
большинство людей...
Однако в первое время своего противостояния
Феодосья, как говорится, не <лезла на рожон>.
Умная, в своей вдовьей доле привыкшая полагаться
только на себя, эта женщина не могла не понимать,
чем закончится для нее неравный поединок с сильными
мира сего. Решиться на открытый бой - значит
подписать себе смертный приговор. Для царя эта
<родственница> - словно камень на пути: ведь речь
шла не о заурядной смутьянке. Как не нашептывали
ему архимандриты о необходимости сжечь еретицу в
срубе, самодержец крепился...
И все-таки события зимы 1671 года, казалось
бы, не касающиеся <раскола>, заставили обоих
покончить с сомнениями в дальнейших действиях.
Тайно боярыня Морозова постригается в
монахини. Теперь ее прежняя дипломатическая
видимость смирения с властью, что могла проститься
женщине, боящейся за сына и свою жизнь, не к лицу
инокине Феодоре. А повод обнаружить свою
непримиримость и презрение уже не за горами. Той же
зимой овдовевший царь женится вторично. Этот брак
принесет Руси нового самодержца Петра I, который с
такой же жестокостью будет расправляться со
стрельцами староверами, как и его отец с Ав
вакумом, Морозовой и их сподвижниками. Под топор
Петра ляжет брат строптивой боярыни - Алексей,
<потаенный раскольник>...
На той же свадьбе Феодосье Морозовой надлежало
<в перьвых стояти и титолу царскую говорити>.
Боярыня отказалась прибыть на торжество. Это было
воспринято царем как личное оскорбление, и теперь
уже ничто и никто не мог защитить и спасти
Морозову.
Два брата Феодосьи - Алексей и Федор Соковнины
- по распоряжению царя отправлены из Москвы
воеводами в заштатные города. Видимо, царь знал,
что не только узы семейного, но и душевного
согласия соединяют их с боярыней. В ночь на 16
ноября 1671 года Феодосья Морозова вместе с родной
сестрой - единомышленницей Евдокией Урусовой были
взяты под стражу. Что же это за вечный российский
сюжет: кандалы, топор, плаха, пуля?
В палатах Чудова монастыря работало любимое
детище палачества - дыба, когда казнит тяжесть
собственного тела, выворачивая суставы поднятой на
веревках жертве... В народе существовала убе
жденность: на ком нет вины - не чувствует боли.
Неужто вправду верили? Или уговаривали себя, ибо
слишком непомерно было для души сознание страшных
человеческих страданий? А Морозова кричала:
<Христиане ли вы, коли так мучаете человека?> Не
то, не то хотели от нее услышать... Повинилась бы,
ересь ста роверческую откинула - авось простили бы,
отпустили восвояси бабу-дуру, вознамерившуюся идти
<супротив>. Ан нет. Среди слез, стонов
страдальчески пере кошенный рот выдавливал:
<Неправда ваша ...
О том, что снятых с дыбы Морозову с сестрой,
лишь рубахами прикрытых, бросили в снег да сверху
<плахами мерзлыми> придавили, пошло-таки гулять по
Москве... К монастырским подземельям, куда
заключили раскольниц, потянулись люди. Знатные
горожанки в соболем подбитых шубках, слободские
старухи, мужики, дети. Царю доносили, что <крепкое
стояние> Морозовой <мутит> народ, в толпе не только
вздохи по боярыне, но и хула на него, на
попов-отступников. А коли та кое прилюдно творится,
что по углам-то говорят?..
А по углам в избах да теремах говорили так и
то, что обычно говорят, когда власть пред почитает
действовать грубой силой, доверяет подлому шепотку
слухача, а не открытому слову.
Потом же, когда гнутый-перегнутый человек,
потеряв терпение, хватался за топор, пытались
уличить народ в природной склонности к бунту. И
начиналось! Бунт - не дай Бог. Бунт - стихия.
Неизвестно, когда и каким морем разбушуется. Вот
почему, боясь, что от сострадания к Морозовой, от
ненависти к никоновскому произволу станет жарко в
кремлевских теремах, царь решил убрать бунтовщицу
из столицы. <Эта баба - сущий Стенька Разин>, -
говорил он, не отойдя от страха перед только что
прошедшей крестьянской войной во главе со
знаменитым атаманом.
Правда, тут было появилась у царя надежда, что
весть о внезапной смерти сына придавит Морозову к
земле тяжелее <плахи мерзлой>.
Что случилось с Иваном? Автор <Повести о
боярыне Морозовой>, которым оказался ее слуга по
имени Андрей, исполненный восхищения и преданности
необыкновенной женщине, писал, что Ивана, которому
к моменту ареста матери было чуть за двадцать,
<улечили> царские лекари. Был ли в действительности
тут умысел или нет, едва ли теперь найдется ответ.
Однако в <Повести> ска- зано: <Царь же о смерти
Иванове порадовался, яко свободнее мысляще без сына
матерь умучати>.
Найти сочувствующую душу, находясь в темнице,
Морозовой было невозможно. А выплакаться,
выговориться- хотелось. Тайно,используя людей, ей
верных, а таких было немало, Морозова передавала за
многие тысячи верст <жалобы> Аввакуму, тоже узнику.
Этих писем не осталось. Зато по ответным,
аввакумовым, можно судить о том, что скорбь и
отчаяние были так безграничны, что неистовый
протопоп опасался, как бы его сподвижница не
<сломалась>.
Не сломалась... Понял это и царь. Понял Никон
и архимандриты, добивавшиеся быстрого конца <дела
Морозовой>.
У Сурикова - тот самый момент, когда боярыню
увозят из Москвы с глаз народных подальше. Но и не
так далеко. В Боровск. Близ Калуги. Чтоб свое око
достало и днем, и ночью...
Все уже было на полотне: и толпа, и розвальни,
и терема, где, невидимый, наблюдал за Морозовой
царь Алексей Михайлович. Не было только самой
Морозовой. Суриков, и сапога стрелецкого не
писавший без натуры, мучался, искал и не находил.
Ему нужно было не лицо - лик. Красота замученная,
освещенная тем внутренним огнем, который вспыхивает
напоследок, чтоб погибнуть вместе с бренным телом.
Все, что можно было найти о непокорной боярыне,
Василий Иванович перечитал. Как Аввакум писал о
ней? <Перед нами красота лица твоего сияла...> Руки
- <тонкостны>. Очи - <молниеностны>. И все.
Художник сокрушался: <Больше про нее ничего нет>.
Придумывал, сочинял, появлялись на полотне лица
невиданной, демонической красоты. А он соскребал.
Бродил по Москве, заглядывал в монастыри, в церкви.
Был уверен, что в <его> Морозовой и той, которой
никому уже не увидеть, должно быть не внешнее
сходство - кто его может удостоверить? - а единство
человеческой породы - неукротимой, бескомпромис
сной, верящей свято и отрешенно. И вот однажды
повезло. Суриков увидел женщину поразительной,
страстной, морозовской красоты. Трудно было к ней
подойти, разговорить: 25-летняя вдова с тремя
детьми была очень рели- гиозна, замкнута. И лишь
через ее родственников удалось добиться доверия
женщины. Художник вспоминал: <Написал <Морозову> за
два часа...>
Никакой другой нам теперь уже Морозову не
представить. Да и не только нам. Современники
художника безоговорочно <узнали> и признали
боярыню, жившую два столетия назад. И прав был
увидевший еще невысохшие краски замечательный
русский писатель В. М. Гаршин: <Всякий, кто знает
ее печальную историю,... не будет в состоянии
представить себе Феодосью Прокопьевну иначе, какой
она изображена на его картине>.
...В Боровске заключили сестер в острог. Но
скоро стало ясно, что нити, связывающие Морозову с
единомышленниками, сильнее всех замков. Стража
сквозь пальцы смотрела на то, что в темнице боярыню
навещают люди разных званий и сословий, что имеет
она переписку, которую добровольцы доставляют кому
надо. Теперь задумывался царь: не оплошно ли не
послушался Никона и его архимандритов, советовавших
<голову с плеч сорвать> строптивой боярыне?
Репрессии начались с указа, привезенного из
Москвы: разыскать, <кто к ним ходит и как доходят>.
Специально в Боровск прибыл дьяк Федор Кузмищев.
Солдат, за то, что они <на караулах стояли
оплошно>, отправили в пожизненную ссылку вместе с
семьями. Тех, кто навещал Морозову с сестрой в
Боровске, согласно царскому приказу, велено было
<казнить, четвертовать и вешать>. Запылали костры.
Среди четырнадцати сожженных в Боровске по <делу
Морозовой> значатся ее слуга Иван, инокиня
Иустина...
Историк В. О. Ключевский дал такую
характеристику царю Алексею Михайловичу:
<...добрейший человек, славная русская душа>. Во
мнении народа он - <тишайший>. Отчего так? Отчего
<не считаются> дыбы и виселицы, огнем казненные
<несогласные>, неизвестные нам, но все же рожденные
для жизни <жена Федорка с до- черью девкою
Танькою>, что пошли в ссылку с солдатом-колодником,
<оплошно> сторожившим Морозову? Наверное, ответы
могут быть разными. Но разве сама русская история,
словно холстина, сплошь сплетенная из человеческих
бедствий, не наталкивает и на такой: память людей
еще хранила ужасы царствования Ивана Грозного
(умершего за 60 лет до восшествия на престол
Алексея Михайловича), террор и изуверства, перед
которыми жизнь <при Алексее> казалась роздыхом,
послаблением, а сам он именно <тишайшим>...
Для узниц было приказано вырыть две
пятисаженные ямы. По-нашему, это на три с половиной
метра в глубину. Решили уморить голодом. Под
страхом смертной казни запрещалось бросить кусок.
- Помилуй меня, дай мне калачика...
- Ни, госпожа, боюся...
- Ну хотя бы мало сухариков или огурчика...
Мольбу умирающей Морозовой, обращенную к
сторожившему ее солдату, оставила людская молва. В
правдивости этого не приходится сомневаться. Уже в
наше время исследователи на основании подлинных
документов проверили <Повесть о боярыне Морозовой>.
И пришли к выводу: там все точно и верно, народ <не
баснословил>...
Царь очень боялся публичной казни. Уморить
голодом - это тихо, без свидетелей. Спокойная
смерть. Вроде бы ты чист и рук не запачкал кровью.
Для казнимого же лишнее наказание: <на миру-то и
смерть красна>.
Первой умерла Урусова, проведшая в яме <два
месяца и пол>. Морозова оказалась силь- нее:
протянула аж до ноябрьских заморозков.
После смерти тела завернули в рогожу и, чтобы
не похоронили их с почестями, как мучениц и
почитаемых людьми героинь, закопали в ограде
острога. Опять, значит, под стражей...
А что бы, кажется, прикрыть Феодосье слюдяное
оконце от лихих сквозняков да и прожить жизнь, как
в девичьих снах мечталось?
...Мир исходит интересом: какая она, Россия,
то пугающая, то вызывающая сочувствие, то
восхищающая? Каков лик той страны, в самом имени
которой чудится тайна женственности? Схож ли он с
ликом Богоматери, жертвенным и всепрощающим? Тих ли
и ясен, как у венецианских крестьянок? Загадочен,
как у Васнецовских царевен? Но приходит час, и
глядит Россия на мир глазами боярыни Морозовой,
глазами муки, веры и сознания своей правоты.
`
(Подписи к фрагментам из картины Сурикова:
`
Морозова обессмертила себя одной лишь
способностью перечеркнуть негодный для свободной
души закон и сказать: "Нет!" Как живем, такие у нас
и лица. На одних покорность судьбе,на других
вызов...
`
Лица робкие, угасшие, испуганные - они
привычнее...
)
`
