И. Розовская
Новые лишние, или
Монолог на тему, <кому на Руси жить...> Знание - сила 1990, N 12

Опубликовав в номере 8 беседу <Реформа без героя>, я не ожидала, что она вызовет настолько живой читательский интерес. Вероятно, традиция говорить со всей откровенностью именно на кухне, а не с трибуны, не с экрана и не по радио, еще жива в советских людях. Живо и другое - привычка считать, что, если редакция хоть в чем-то не разделяет мнения говорящего, она обязательно возразит и поправит: в предисловии, в послесловии, в контрстатье. <Неужели,- спрашивали меня авторы некоторых писем,- вы солидарны со всем, что сказала И. Розовская?> Нет, не со всем! Спорила как могла. Но, готовя к публикации запись беседы, сочла своим долгом вынуть из текста все возражения (сложив, между прочим, в специальную папочку,- может, и со мной когда-нибудь кто-то поговорит). Сказать, почему? Потому что московская кухня - пространство свободы, индивидуального мнения, пусть неправильного (кто судья?), пусть необъективного (сами не боги), но всегда выражаемого круто, без обиняков, до конца. Именно в этом, последнем пункте я и обнаружила недостаток первого монолога. Судя по письмам, отраженная в нем позиция - та, что носит порой ярлык <интеллигентской апатии>,- оказалась читателю не известной, в сегодняшней, <перестроечной> публицистике не обкатанной. Многие возражения, которые я получила, были сделаны так, словно, кроме <демократов> и <консерваторов>, никаких других общественных позиций в нашей стране нет и быть не может.

Г. Бельская

Чтобы выправить этот недостаток, я взяла одно из писем - самое, надо сказать, сердитое - и отправилась на ту же кухню, к Инге Розовской, договорить. Вот это письмо.

(факсимиле рукописи)

Как вы можете такие вещи публиковать, простите, разводить сопли, когда страна гибнет, всё идёт прахом, когда несколько героев (Собчак, Попов, Станкевич и др.) приносят себя в жертву, жизнь кладут, чтобы вылечить страну от семидесятилетнего зла и дьявольщины, изжить сталинизм и грех революции. А вы в это время сидите на кухне, оберегая своё духовное целомудрие, и у вас получается, - подумать только! - что они делают какое-то чуть ли не зло, уничтожают вас как представителей интеллигенции!

Я не говорю - совесть где. Я спрашиваю, где выход. Вы же не можете предложить никакого другого выхода: либо то, что делают эти люди, либо то, что предлагает Полозков.

(вырезка из газеты)

Когда в сознании людей мир расколот надвое и через человеческое сообщество проходит линия баррикад, при такой жёсткой дифференциации ваш личный выбор крайне ограничен. Вам могут не нравиться чем-то ни те, ни другие. И разве сегодня среди сторонников перестройки многое и многие вполне вас удовлетворяют? Но линия "баррикад" ликвидирует "третье пространство".

(конец вырезки)

Это я вырезал из "Литературной газеты". Видите, как люди рассуждают? Сейчас все в таком положении. Но нельзя же сидеть в стороне.

С возмущением В.М.

(конец письма)

...Нет, разумеется, я не согласна. Ни с ним, ни с газетой. А главное - с тем, что в ситуации сложной, запутанной, абсолют- но непроясненной мне снова предлагается все тот ясе <большевистский> вариант - два крайних ответа и один только лозунг: <Кто не с нами, тот против нас>.

У меня все время ощущение, что все это уже было. Многие считают, что раз <тог- да> были большевики, а теперь мы их вы- тесняем, то, значит, это уже другая исто- рия. А я чувствую: второй раз то же самое.

Ничего не поменялось, не сделаны какие- то главные выводы, что-то самое важное в структуре мышления осталось нетрону- тым: вынимаем <социализм> - вставляем <рынок>. Но ведь это только игры в созна- нии, замена одних идеологических блоков другими. Продолжается главное - тради- ция подминать под идею все, что с ней не сходится, делить мир на две части: <не хотите Собчака - берите Полозкова>.

Нет ощущения, нет осознания, нет испу- га, что мы влипли в историю, которая нас все время обманывает, что люди уже 70 лет имеют дело с системой, по отношению к ко- торой верны слова Честертона: <...в истории не было революций, были одни контррево- люции>.

Как это все объяснить читателю? Ведь речь идет не о гражданской позиции: ког- да я оказываюсь на избирательном участке, то, разумеется, голосую за Собчака. Он мне вообще очень нравится. Тут однажды выбе- гает...- ты не смотрела? Ну, это было по- трясающе: его засняли на выходе из рос- сийского парламента - выбегает возбуж- денный, разгоряченный, глаза сияют: <Вы не представляете,- почти кричит,- что сей- час творится в этом здании! Какие тут собра- лись люди!>

И вот я вижу этого человека, умного, достойного, который, вроде бы, за меня же и борется, и должна ответить себе: почему не бросаю все и не иду за ним? И лад- но бы я. Но ведь нас же много, тех, про кого он говорит с полным презрением, что, мол, <напуганы>, <хотят отсидеться>, <ждут, чем все кончится> (это все его слова).

Кто же мы? И почему молчим? Разве можно сказать, что все, кого критикуют за <интеллигентскую апатию>,-люди асо- циальные? Нет, они все читают, за всем пристально следят. И вместе с тем оста- ются в каком-то... не знаю,, как лучше ска- зать. Активном неучастии. Рефлектирую- щем противостоянии. Именно в <третьем пространстве>, том самом, которого, на взгляд читателя, сегодня нет и не может быть.

Если бы от меня потребовали совсем крат- ко, в двух словах, сформулировать эту по- зицию, я бы сказала так. Я не против пе- рестройки. Я только хотела бы знать, что такое перестройка. Что именно мы делаем <на самом деле>, называя это перестрой- кой.

Ведь я же знаю (правда, по книгам), что и те, кто кидались в революцию, были, как правило, такие же чистые, умные, благород- ные и так же презирали тех, кто сидел в стороне. Это только сейчас мы с симпатией читаем про Живаго. А тогда - вспомни, кто это были: хлюпики-интеллигенты, Лохан- кин да Кавалеров (из <Зависти>).

Тебя не удивляет, как все перевернулось? Как те, идейные, в кожаных тужурках, се- годня нам кажутся жертвами дьявольского обмана, а эти, лишенные в те годы, каза- лось бы, всякого морального оправдания, теперь для нас - символ противостояния, и все наши чувства на их стороне.

Опыт наших разочарований, хочу я ска- зать, это не только источник страха, как кажется Собчаку. Это и опыт того, как си- стема <играет> с людьми, подсовывая ре- зультаты, противоположные нашим намере- ниям. Опыт того, как все, что мы делали за 70 лет, последовательно <переворачива- лось>, оборачивалось не тем. Эффект <обо- ротничества> свойствен нашей системе. И, значит, проблема, если уж говорить фи- лософски, именно в том, не есть ли пере- стройка - потребность той же системы, ко- торая лишь ищет для себя способы выжи- вания и трансформации, а значит, может <сыграть> непредсказуемо и в этот раз. Твой читатель боится, видимо, что не будет рын- ка. А я боюсь, что будет такой рынок, при котором все, ради чего мы вступили в эту борьбу, будет оскорблено и опошлено. Ну вот, посмотри.

Я только что была в редакции журнала <Декоративное искусство>. Они там в ужасе. Ты знаешь, что все застойные годы это был лучший художественный журнал, любимый у нашей интеллигенции. А теперь? Прихо- дит письмо из типографии: платите 45 про- центов от номинала, тогда будем печатать. Из Министерства связи: платите 50 процен- тов, тогда будем разносить. А что на все прочее - бумагу, аренду, гонорар, зарпла- ту - на все остается 5 процентов, никого не волнует. Как это может быть? И некуда теперь бежать, некем возмущаться, это тебе не отдел культуры, чтобы устраивать шум, как раньше. Разбирайтесь сами, у нас - свобода. Рыночный механизм.

И вот получается, что люди, которые смог- ли продержаться достойно в условиях идео- логического зажима, ничего не смогут сде- лать теперь против коммерческого. Что не успели добить за семьдесят лет, добьет этот <регулируемый рынок>. Понимаешь, о чем я говорю?

Тут вчера выступал наш с тобой люби- мый Станкевич. И ведущий ему задает во- прос: <Вот, - говорит, - Сергей Борисович, овощи гниют на базах. Когда же Моссовет наладит торговлю?> А тот возмущенно: <Опять вы нас толкаете на эти командные методы!> Ведущий даже поперхнулся: <Да черт с ними, с методами! Детей-то сегодня надо кормить>.

Ну, когда речь идет о детях, тут, конечно, нельзя сказать: погодите, наладим рыноч- ный механизм - народим новых, не хуже. А по отношению к культуре - пожалуйста. И вот отпускают ее на рынок. Самую пер- вую. Нет чтобы отпустить вначале дерев- ню, промышленность, торговлю. Нет - по- чему-то именно культуру, то, что в совре- менном мире любая нормальная цивилизо- ванная страна поддерживает, осознавая осо- бую важность! <Будет рынок - все утря- сет>. А пока любимый интеллигенцией жур- нал приравнивается к нерентабельному пред- приятию в условиях монопольного рэкета. И всем наплевать.

Не о <рынке> я говорю, а о том, что рынок этот - снова теоретическая абстрак- ция, все та же идеология в рамках систе- мы, очень небережливой по отношению к жизни, к сложившимся устоям, к тому, что существует. И в прежние времена ничего было не жалко. А уж теперь, когда мы все полили густой <чернухой>,- да пусть оно горит огнем! Тогда говорили: придет социа- лизм, все сам устроит; теперь - рынок.

И вот получается: смотрим на Запад, ез- дим туда, перенимаем систему. Но так же, как Запад всегда берег каждого солдата, а мы клали миллионы, как он хранил каж- дый камушек, а мы взрывали все подряд, такая же разница и теперь. Там - органи- ка, тут - механика, там - жизнь, тут - идея, там рынок - средство, тут - само- цель. Там вложения в культуру государст- во снимает с налогов. Тут вместо этого од- на установка: даешь налоговый пресс на культуру. В лучших традициях двоемыслия. Все говорят о защите культуры, а на деле со снайперской точностью... Один режиссер рассказывает: приходят к нему из охраны памятников - плати миллион! - Господи, за что? - За здание, оно у вас <памятник архитектуры>. И так без конца.

Все вроде случайно, как будто бы неосмыс- ленно. Но в том и состоит опыт прошлых разочарований, что он меняет установку гла- за. Учит видеть второй план, события неза- метные, безвидные, мелкие. Вспомни: что та- кое было для революции посадить на па- роход горстку философов я отправить за границу. Или спалить усадьбу в Шахмато- ве... Да совершенно проходной, незаметный эпизод. Но ведь мы сегодня именно по этим эпизодам выстраиваем образ эпохи и судим о времени.

И так же, как мы сейчас говорим, что организация колхозов имела скрытой целью ликвидацию крестьянства,- точно так же, мерещится мне, историк будущего скажет о нынешней перестройке: это был период разрушения какой-то важнейшей культур- ной традиции...

...Нет, я чего-то не могу объяснить. Ко- нечно же, есть объективный процесс. Но как Собчак в этом процессе чувствует себя при- званным насаждать в России штольцевский дух предпринимательства, так я чувствую, не скажу <призванной> - это громко зву- чит, но если ты спрашиваешь о <позиции>, тогда это какое-то чувство, что надо сохра- нить и пронести ту традицию, которой мы всю жизнь служили в противостоянии влас- ти. Культуру общения, разговора, критиче- ского взгляда - культуру, если угодно, <не- зарабатывания>. И вероятно, не только я.

<Третье пространство>, которого он, ваш сердитый читатель, не признает, нужно, мне кажется, как раз для сохранения, консерва- ции, пронесения через этот закономерный, но жестокий и жесткий период того в куль- туре, что сейчас пропадает и разрушается. Для нахождения в этих новых условиях каких-то достойных способов поведения и выстаивания.

Ну вот, давай без <теорий>. Просто так, для примера. Я возвращаюсь из отпуска. Стою в Симферополе с чемоданом, с сумкой, с картиной, подаренной крымским художни- ком, в общем, сама понимаешь. Тут же такси, водитель с кем-то разговаривает, я к нему: мол, поедем или как? Он, естественно: вам куда? Я говорю. Он молчит. Долго так. Ну, думаю, соображает, по дороге ему или нет. Потом оборачивается к тому своему собеседнику: <Так вот, если хочешь хоро- шо поесть, езжай в Марьино, там кафе>. Ну, я ничего - еще ходят автобусы. Я, может быть, даже была довольна, что он мне дал сюжет, тебе рассказать. Но пред- ставь себе на моем месте человека, у ко- торого нет такой установки неблюдения, а есть только какие-то остатки чести и досто- инства и который стоит совершенно расте- рянный, потому что понимает, что его сей- час просто вычеркивают из жизни. Ведь эти жесты легко прочитываются каким-то инстинктом, не знаю, спинным мозгом. Очень точная социальная семиотика. А кто- то другой, кто сказал бы этому таксисту,- причем я даже не знаю, что, ну какую-то фразу - <даю десятку>, <пачку Мальборо>, был бы признан существующим. А вместо меня - пустое место, никого не было там, где я стояла, что он мне и продемонстри- ровал.

И вот, значит, теперь, думаю я, мне придется в этом мире найти какие-то пра- вила поведения, чтобы не превратиться в не- врастеничку, которая приходит домой, все швыряет: <Все! Подаем! Уезжаем!> Нарабо- тать какие-то автоматизмы, социальные ре- акции взамен тех, что были раньше. Мы ведь привыкли существовать в противостоя- нии идеологии, государству, партии, КГБ - в этом противостоянии наша честь; наше достоинство, <я-образ> не исчезали никуда, наоборот, утверждались. Мы создали свой кодекс чести, правила поведения в условиях зажима и двоемыслия: <стучать> нельзя, воровать и спекулировать тоже нельзя, кни- ги зачитывать... теперь нельзя, раньше бы- ло можно. Мы черпали силу в этом проти- востоянии, чтобы сохранить свои идеалы, свои принципы, все, что наработали своими руками. А сейчас то, чему мы противостоя- ли, куда-то делось. Причем непонятно, куда. Вроде все осталось, а этого ничего уже нет.

И вдруг возникают неизвестно откуда ка- кие-то новые неопознанные объекты вроде этого таксиста и демонстрируют мне, что общество теперь не будет признавать моего права на существование по экономическим основаниям, как раньше не признавало по политическим. И снова я должна этому про- тивостоять, формировать себя заново. То есть старую систему противостояния отбросить (поскольку требование <не стучать> уже не- актуально), а новую выстроить. Какие-то просто правила проработать. Сформулиро- вать некий кодекс, чтобы не жаловаться, не считать, что мы с тобой плохие роди- тели, потому что не обеспечили детям ли- цей, плохие дочери, потому что мать на обследование положить не можем. Если ско- ро придется покупать картошку по сорок рублей, а на остальную зарплату - толь- ко одну книгу в год, то давай к этому приготовимся. Не вымирать же с нечистой совестью.

Все это надо сделать, по-моему, предме- том обсуждения, осмысления (может быть, на страницах <Знание - сила>?), что наря- ду с той ориентацией, которую проповедуют рыцари рынка, рядом с ней должна быть сформулирована какая-то другая, не менее современная, не менее ценная этика, кото- рую мы могли бы так же открыто, так же спокойно нести в себе, если и вправду хо- тим сохраниться. Сохраниться не в качест- ве бездельников, как теперь начинают гово- рить обо всех, у кого нет сумасшедших денег. А в качестве людей, которые никогда не ставили вопрос о <зарабатывании> во главу угла,- продолжать жить по интере- сам, последние деньги тратить на книги, концерты и выставки.

Это, между прочим, странная общность - таких людей. Я даже не знаю, как ее опре- делить. В основе ее - не профессиональная принадлежность, не имущественный ценз, не что-то такое, что можно привести к чет- кой формулировке, а скорее какой-то не- прагматизм, неутилизованность, неуклады- вание в наличные, предлагаемые обществом рамки.

Это не обязательно нищие люди. Они мо- гут и много зарабатывать, если вдруг пове- зет, но от заработка в их занятиях ничего не меняется. Они все равно существуют в экологических зазорах, не так, как преду- смотрено наличным, стандартизированным состоянием культуры. Причем интересно, что я опознаю эту традицию, читая Достоев- ского, Чехова,- при всей, как сейчас гово- рят, нашей с ними <генетической> разнице. Традицию бесконечных разговоров, <послед- них вопросов> о своих отношениях с властью, с Востоком, с Западом. Это специфически местное явление, которое было только в Рос- сии, - особый способ жизни в культуре (и больше - в культуре, чем в реальной жиз- ни), бескорыстного, порой дилетантского ей служения. Когда-то, между прочим, это и было названо <интеллигенцией>.

Интеллигенцией не в том смысле, как это слово используется в советской политэконо- мии (рабочие - крестьяне - интеллиген- ция). Не в классовом, не в политическом, а в том изначальном, какой существовал еще до революции. Помнишь эту смешную формулировку из английского словаря: <ин- теллигенция - слой русских интеллектуа- лов, обычно в оппозиции к правительству>. Тогда о ней много писали - про ее никчем- ность, ненужность, лишность. Ее вечно руга- ли - она всегда во всем виновата, всегда <не та>. Ей постоянно удивлялись иностран- цы. И она продержалась все эти годы, ста- линские - дрожа от страха, брежневские - организовав целую культуру <Самизда- та>, подполья, подтекста.

Сейчас есть тенденция (могу показать такие статьи) определить ее как уродство, следствие ненормальных условий. Да. Но специфика российской культуры определя- ется этим <уродством>, этим ферментом - особым статусом культуры в обществе, таким типом служения, непотребительского к ней отношения. В западной культуре нет такой потребности. И когда эмигранты тоскуют по этому, говоря, что там нет такого типа существования в культуре - есть интеллек- туалы, профессионалы,- они тоскуют имен- но по непрагматизму, неутилитарности ин- теллигента, поскольку тот (профессионал, интеллектуал) зависит от заказа, востребо- ванности, от оплаты, а этот - нет.

Когда-то Аверинцев сказал мне, я это за- помнила: <У нас совершенно нельзя быть ученым. Элементарно - нет книг, которые нужны, нет общения с западными колле- гами. Единственная профессия, какая у нас тут действительно есть, это быть порядоч- ными людьми. Только это мы, собственно, и умеем>.

Сейчас все меняется: дается возможность ездить на Запад, участвовать в симпозиумах (хотя книг в библиотеках стало еще мень- ше). Но вот сохранится ли в этой перспекти- ве традиция русской интеллигенции или ей предстоит встроиться в новое общество, стать, как на Западе, <интеллектуалами> - это вопрос. В условиях рынка - причем россий- ских, когда нет традиции дорожить тем, что есть,- этих людей, я думаю, выбросят.

Но как в начале средневековья в богом забытых уголках, в монастырях сохраня- лись и чистота латыни, и рукописи Ари- стотеля, и навыки работы с текстом - все, что казалось ненужным <здоровым силам истории>, так же, я думаю, должно быть и здесь.

История уже проходила эти вещи.

И мы знаем, что восстановить подобную традицию труднее, чем Сухареву башню по чертежам. Этот особый дух, способы обще- ния, передачи друг другу собственного по- нимания и продумывания. Это ведь так же невосстановимо, как дворянская или крестьянская культура.

И пусть сейчас, в условиях рынка, мы не нужны. Но у нас есть - я в это верю - какая-то задача сохраниться. В этой никчем- ности, в...

От редакции

На этом запись беседы обрывается. По чистой случайности: кончилась пленка. Но мы решили не сочинять конец искусствен- но. Ведь разговор действительно не окон- чен. Будем думать, как его продолжить.

----------------
На главную страницу / To main page
Синонимы ключевых слов: Z12_1
Counter: .
(Выставить как: / To expose as: http://aravidze.narod.ru/Z12_1.htm , http://www.geocities.com/sekirin1/Z12_1.zip . )